Родиться в Вифлееме [СИ] - Дмитрий Виконтов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я открываю…
…глаза.
Горячий, обжигающий даже сквозь ткань сьютера, металл давит со всех сторон. В ушах звенит отчаянный вой систем жизнеобеспечения сьютера, что-то липкое, теплое стекает по виску, щеке, шее; пульсирующие надписи появляются и исчезают перед глазами, никак не складываясь в осмысленную фразу. Единственное, за что успевает ухватиться затуманенный двумя страшными ударами разум, так это слова: «ПРЕВЫШЕН ПРЕДЕЛЬНЫЙ УРОВЕНЬ…». Чего — он не успевает понять: сообщения ломаются, идут рябью искажений — странное, никогда не виденное поведение визора.
Все дрожит вокруг, все колеблется, словно он смотрит на мир из-под слоя воды. В груди проклевывается тупая боль, пока лишь лениво напоминая о себе, разминаясь, готовясь вскоре лютым зверем вцепиться, вгрызться в тело. Во рту странный металлический привкус и сухость. К горлу подступает тошнота, желудок выворачивает наизнанку. Но блевать в шлеме — совсем плохая идея. Надо снять. Стереть розовую пену с прозрачной пласталевой пластины перед глазами, очистить разъем визора, по которому постоянно что-то течет. Что-то горячее и липкое…
Почему так ломит висок возле разъема? Почему у затылка поселился раскалывающий череп комок боли, будто посылающий короткие, жгучие разряды к глазам и шее? Почему вокруг так темно, что даже визор не помогает… Надо снять шлем… Проверить…
Левая рука сдавлена. Как и все тело. Полоски света выхватывают искореженный, смятый как тонкая фольга металл повсюду; обломок кольца маневровых двигателей, насквозь пронзив почерневший, разорванный фонарь «Стрелы», почти касается шлема. Рукоять управления сломана у основания, приборная панель мертва, вскрыта, как брюхо распотрошенной рыбы, обнажая оплавленные внутренности, разбитые, раздробленные в крошево кристалаты[17].
Жар медленно спадает, напоминая о себе только теплыми объятиями раздавленной ударом кабины космолета. Он с натугой тянет правую руку, молясь про себя, чтобы не подвел уже дважды спасший его сьютер: сначала от высокой температуры, следы которой окружали его, а потом от вакуума. Очерченное жирной красной рамкой предостережение регулярно вспыхивало перед глазами, с какого-то раза доходя до раздираемого выстрела боли сознания и отметая безумную идею снять шлем. К сожалению, унять позывы к рвоте, как и избавиться от сухого привкуса разогретой пластали во рту, это совсем не помогает.
Он извивается ужом, пытаясь развернуться в узком, тесном пространстве изувеченной кабины. Он чувствует себя заживо похороненным, закрытым в металлическом гробу, обреченным сходить с ума в оставшиеся часы жизни. Ужас придает сил и, позабыв о своих опасениях, он рывком вытягивает левую руку из тисков того, что совсем недавно было панелью гиперсвязи и выступом проектора обзорного экрана. Зазубренные, взлохмаченные челюсти остатков пласталевого покрытия фонаря с неохотой выпускают запястье. С запозданием приходит испуг, что ткань сьютера не выдержит, но все обошлось — только острая боль в локте и ладони напоминает о случившемся.
Привычно сосредоточившись, он вызывает коммуникационное меню визора. Минута, другая, пока визор посылает запросы в коммуникационную сеть корабля, ищет контакты поблизости… и ничего. Нет сети, связи, нет никого. Он один, запертый в мертвом корпусе «Стрелы».
Приходит жуткая мысль: что, если он уже не на корабле? Что, если его вместе со всяким мусором вышвырнуло из ангаров? Последнее, что он помнил — пробирающий до костей низкий, басовитый гул, гаснущий и загорающий вновь свет… Стремительно опускающееся перекрытие ангара, слишком быстро, слишком внезапно. Он только успевает схватиться за рукоять управления, как все гаснет перед глазами.
Потом… потом он очнулся от проникающего сквозь сьютер жара медленно остывающего металла.
Кровь не останавливается, пульсирующий под черепом огонь не ослабевает. Визор по-прежнему работает с перебоями. Шипя от боли в руках и груди, он хватает край пробившего фонарь обломка двигателя. Вопреки опасениям, обломок, раскроивший металл не намертво застрял: усилие, другое — и он вываливается наружу, оставляя широкую трещину. Широкую, но едва достаточную, чтобы просунуть наружу руку. И надеяться не стоит, что сквозь нее можно выбраться.
Рычаг аварийного сброса фонаря на месте нет — там вообще нет ничего, что должно было бы быть. Жуткая мешанина пластали, обрывков кабелей, перекрученных, изломанных деталей. И нет совсем места, чтобы вытащить из-под остатков приборной панели ноги — мысль о гробе все чаще приходит ему на ум. Мысль, от которой хочется выть от ужаса, биться о покореженный металл, пытаться руками расширить трещину. Мысль, которую он гонит, стискивая до боли зубы. Зная: если поддастся панике — он покойник. И легкой или быстрой та смерть не будет.
Быстрый, мимолетный, как удар молнии, отблеск света. Отразившегося от обломка маневровых двигателей, поднимающегося над остатками «Стрелы». Отразившийся и ударивший сквозь трещину прямо ему в глаза.
«Помощь! Кто-то идет на помощь!» — радостная мысль не успевает оформиться, как набухающий у затылка сгусток боли беззвучно лопается, заполоняя все чистым белым пламенем. Стирая мысли, чувства, гася нарождающееся удивление: если это помощь, почему в коммуникационной сети визора по-прежнему нет ни одного обнаруженного контакта?
Все исчезает, оставляя наедине с хрустально-кипенным светом, каждым квантом заставляющим корчиться в адовых муках. Сквозь белоснежную пелену прорывается страстный, обжигающий порыв: «катапультироваться! Спастись! Должен…».
— КАТАПУЛЬТИРОВАТЬСЯ!!! — кричит он, не столько выражая этот порыв, сколько облекая в слова сжигающую каждую клетку его тела боль. Рука вслепую тянется к рычагу катапульты, сжимая пустоту на том месте, где он должен быть.
Он издает бессильный…
…стон и переворачиваюсь на спину. Глаза болят, точно в них насыпали песка. Все вокруг красное и черное.
Я в туннеле. Идеально круглом, словно кто-то не поленился выверить каждый сантиметр, не допустить нигде перекоса. Красный камень с прожилками черного. Непонятно откуда берущийся мягкий свет. Теплый, ровно дующий, не ослабевающий ни на секунду ветер.
Где я?
«В месте начала».
Тихий голос, чуть сильнее жалобного плача ветерка. Но для меня он звучит подобно раскатам грома. Рывком поднимаюсь… чтобы немедля упасть на спину, соскользнув по стене туннеля на полметра вниз. Страшная слабость едва позволяет поднять руку. Я чувствую себя словно после долгой и тяжелой болезни, высосавшей почте все силы. А того что осталось, едва хватает на лихорадочную, неровную работу легких и сердца.
— Кто… кто здесь?! — моему голосу полагалось быть громким и требовательным, а на деле выходит хриплое, задыхающееся карканье. С какой-то попытки переворачиваюсь на живот, нахожу опору на отполированной закругляющейся поверхности и поднимаюсь на колени. Озираюсь, сам не представляя, кого готов увидеть.
Темная, смутно различимая фигура слева от меня. Разворачиваюсь, проклиная про себя непослушное тело — и изумлением смотрю на пустой туннель, идущий вниз. А та самая фигура, все так же нечетко, неясно маячащая на краю зрения, каким-то образом оказывается уже по правую руку, там, куда я миг тому смотрел. Поворачиваюсь обратно — и вновь передо мною никого нет.
«Не пытайся!» — тихо, равнодушно вползает в уши шепот, едва различимый сквозь бешеный гул крови в висках. Я не слушаюсь, в третий раз разворачиваясь на месте, — чтобы выдохнуть одно за другим пару проклятий: сперва от разочарования, никого не увидев перед собой, потом от испуга и растерянности, когда от резкого движения нога скользит, и я опять падаю на черно-красный камень, больно ударившись грудью и рукой. От локтя к кисти пробегает змейка боли, на мгновение отняв руку от плеча до кончиков пальцев.
— Кто ты? — упрямо спрашиваю, едва отдышавшись и избавившись от разноцветных кругов перед глазами.
«Здесь не место для ответов. Ты не готов».
— Кто ты?! — рычу сквозь стиснутые зубы, аккуратно вставая и стараясь не делать резких или необдуманных движений; поняв бесплодность прошлых попыток, краем глаза слежу за странной фигурой, но больше не пытаюсь смотреть на нее прямо.
«А кто ты?»
Вопрос застает меня врасплох. Злость меркнет, отступает прочь, давая дорогу растерянности и тревоге. Я… я…
— …не помню, — все-таки приходится опереться о стену. Не только потому что дрожат, подгибаются ноги, но и потому что зияющая, черная дыра в памяти словно стремится затянуть в себя.
«Ты помнишь свое имя?» — странно, но сквозь все равнодушие и мертвенную спокойность сквозит не столько слышимое, сколько угадываемое желание помочь. Почему-то я не чувствую опасности от… этого… что говорит со мною. Меня тревожит моя память, тревожит происходящее со мною, тревожит вопрос «кто я?» — но не эта тень.